Под крышей крон

Ордынский тупик часто менял имена. То звался Перепелкиным – по Перепелкинской улице, как некоторое время называлась по имени одного из домовладельцев Большая Ордынка. То Климентовским тупиком, что логично, так как он является прямым продолжением Климентовского переулка. Даже Тупым переулком звали, что звучит совсем оскорбительно. И, наконец, остановились на тупике Ордынском. Раз идет от Ордынки – логично. Длина – 180 метров, кстати, для переулка вполне себе расстояние. Бывают улицы поменьше. Вот в легендарной Ленивке, например, всего 160 метров, но и она великан по сравнению с самой короткой в Москве улицей – Венецианова, что расположена в поселке Сокол. В той всего 48 метров. В общем, как известно, размер золотника никак не влияет на его качество.

Мы здесь ходили много в самые разные времена. Лет семь назад, когда реконструировали Марфо-Мариинскую обитель, а заодно и ремонтировали улицу, переход через Ордынку, особенно в дождь, был крутейшим аттракционом. У узкого перешейка из досок меж заборами, над канавой, стояли люди, и глаза их были полны смирения и решимости одновременно. А затем зажигался зеленый, и два людских потока, балансируя над лужей, кидались навстречу друг другу, как потерянные в детстве братья-близнецы. Но, к огорчению экстремалов, цирк закончился, Ордынка стала румяна и прянична, и страждущие стали смело шагать через нее в прохладное ущелье Ордынского тупика.

За двухэтажным зданьицем с кафе и одновременно перед торцом желтой церкви, лицом выходящей на Ордынку, сквер. Здесь, под живой крышей крон, всегда полно народу. Молодежь чув­ствует себя прекрасно – на скамейках, газонах группки, едят бананы, читают, беседуют. Сквер появился здесь в 2000 году, а вот храм во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Ордынке стоял на этом месте еще в XV–XVI веках, только был тогда деревянным. Его постройку связывают с походом Василия III на Казань. В 1685 году деревянная церковь была заменена каменной в честь Преображения Господня. В ней была чудотворная икона Богородицы «Всех скорбящих Радость», которая, по преданию, исцелила тяжелобольную сестру патриарха Иоакима. В 1922 году храм не избежал всеобщего «раскулачивания»: были изъяты церковные украшения и утварь (более 65 кг золота и серебра). В 1933 году храм был закрыт, с него сняли колокола, а вот дальше судьба к нему благоволила: не снесли, не устроили овощную базу, а разместили запасники Третьяковской галереи. А в 1948 году и вовсе открыли для богослужения. В 1950-е регентом Матвеевым был создан церковный хор, получивший признание в музыкальных кругах. В годовщины смерти Чайковского этим хором исполнялась написанная Петром Ильичом «Литургия Иоанна Златоуста».

Банная арт-лавочка

Так, стояли мы однажды возле сквера, и вдруг невесть откуда раздался голос простуженного саксофона. Пошли на звук. За сквериком, во дворах, маячило темно-кирпичное, во всем богатстве настоянных на времени оттенков – рыжий, черный, коричневый, бордо – двухэтажное здание с полукруглыми окнами, понизу обильно расписанное разноцветным граффити.

– Не знаете, что это за здание, бабушка? – спросили проходящую мимо пожилую женщину.

– Кадаши, деточка. Кадашевские бани!

Над дверью расписного здания надпись «Арт-салон». Но, скорее, это арт-лавочка. В небольшом помещении скучала девушка. Зеркало во всю стену отражало немногочисленные дизайнерские платья на вешалках, глядящих с полок кукол – мишек Тедди, красоток разных мастей, ведьм и водяных. Особенным спросом у молодежи, сказала девушка, пользуется серая с мертвецой русалка в ржавой ванне.

Через пару лет мы не обнаружили ни арт-лавочки, ни русалки, но вошедшее в московскую историю темно-кирпичное здание Кадашевских по-прежнему стояло. Знаменитое было место.

Большую часть описаний бань оставили нам иностранцы. Они приходили посмотреть на диковинное действо и подивиться русской дикости, но некоторые проникались энтузиазмом. Большим поклонником парной стал личный врач императрицы Елизаветы Петровны португалец Санчес. Вернувшись в Европу, он посвятил бане целый трактат, где писал: «...Сколь бы счастливо было общество, если б имело нетрудный безвредный и столь действенный способ, чтоб оным могло не токмо сохранять здравие, но исцелять или укрощать болезни, которые так часто случаются. Я с моей стороны только одну российскую баню, приготовленную надлежащим образом, почитаю способною к принесению человеку столь великого блага». Баня была удовольствием, доступным каждому. Власти строго следили, чтобы цены на услуги не поднимались, в первую очередь для простонародных отделений: «Сбор в означенных казенных торговых банях с приходящих на парения всякого звания людей собирать соответственно Указу правительственного Сената не более как две копейки с каждого».

Долгое время в общественных банях не было разделения на мужскую и женскую половины. «Банный вопрос» обсуждался даже на церковном соборе 1551 года: мол, «в банях мужи и жены и чернцы и черницы в одном месте моются без зазору». «Разврат» запретили. Но, видимо, не помогло, так как венесуэлец Франциско де Миранда, посетивший Россию в 1786–1787 годах, писал: «...Оттуда поехали в Большие бани, мужские и женские, что на Москве-реке. Зашли сначала в мужские, где увидели великое множество голых людей, которые плескались в воде безо всякого стеснения. Через дверцу в дощатой перегородке проследовали в женскую часть, где совершенно обнаженные женщины прохаживались, шли из раздевальни в парильню или на двор...»

Лифт и фонарь

К концу XIX столетия в Москве было около сорока бань: Сандуновские, Центральные, Селезневские, Пресненские, Суконные, бани при гостинице «Эрмитаж» на Трубе, Малышевские (Ржевские) и другие. Плюс к ним в советское время были построены Донские, Воронцовские, Дорогомиловские, Дангау­эровские, Варшавские, Усачевские, Калитниковские. Строили также душевые павильоны – для жителей деревянных домов, живших без водопровода. Причем не только на окраинах. Старожилы вспоминали, что еще в 1950-е годы на Самотечном бульваре (теперь Цветной) стоял деревянный душевой павильон, выкрашенный ярко-зеленой масляной краской. Но вернемся к Кадашам, не вошедшим ни в тот, ни в другой «банный список». И это естественно: они были построены по проекту архитектора Адольфа Эрихсона посерединке – в 1905 году. Это было двухэтажное здание с очень глубоким подвалом (4–5 метров), в котором позже, в 1950-е годы, жили работники бань. Европейские бани (так они тогда назывались) славились необыкновенной парилкой, специалистами-банщиками, лучшими парикмахерами из Зарайского района. Отделения там имелись на любой размер кошелька.

Затеял это дело купец Федор Кузнецов – выходец из деревни Власьево Зарайского района. Многие молодые тогда уезжали из родной деревни, чтобы пристроиться в Москве в ученики к банщикам или парикмахерам. Но Федор Кузнецов мечтал о большем: выбиться в люди и заняться предпринимательством. Оказавшись в городе и уже имея некоторый капитал, Федор Петрович недорого снял квартиру, стал присматриваться к жизни москвичей. Нашел компаньона и организовал фирму: «И.В. Виноградов и Ф.П. Кузнецов». Вместе они в 1903 году взяли в аренду у Хлудова прогорающие Центральные бани, которые не выдерживали конкуренции с роскошными Сандунами. Дело пошло и стало приносить прибыль. Вот и отважился Кузнецов через пару лет на строительство собственных бань. А еще позже выстроил здесь же неподалеку, в Ордынском тупике, доходный дом (№6). Одноподъездный, шестиэтажный, на 24 квартиры. Это было единственное в переулке здание, где с самого начала был предусмотрен лифт. На верхнем этаже, над лестницей, был сделан стеклянный «фонарь», через который проникал дневной свет. Квартиры были разные. Жильцы побогаче арендовали пятикомнатные с двумя коридорами, с ванной комнатой. Хозяин тогда в своем доме не жил. Он снимал для своей семьи в самом центре Москвы бельэтаж Хлудовского дома в Театральном проезде, 3.

После революции, в 1920 году, Кузнецовы оказались в Крыму, откуда отплывал пароход с эмигрантами. Но Федор Петрович уезжать отказался – вернулся в Москву. Власти выделили ему в его собственном доме в Ордынском тупике одну комнату. Так и остались Кузнецовы по этому адресу. Вот какие воспоминания сохранил о доме №6 правнук Федора Петровича Николай Терентьев: «Обычно я приезжал в Ордынский тупик на праздники и, когда поднимался на шестой этаж к деду, чувствовал, как из каждой квартиры тянет своим, особенным ароматом теста. Мне повезло, я попробовал настоящих замоскворецких пирогов! По старинным рецептам.

В столовой комнате собиралось много народа: родственники – дяди, тетки, племянники и племянницы; какие-то знакомые, соседи со своими домочадцами. Усаживались за большой круглый стол, а в огромном окне перед нами открывался вид на Кремль. И Кремлев­ские башни, казалось, были совсем рядом».

Писательское поселение

Через арку, долгую, как тоннель, можно попасть от Кадашевских бань прямо к дому Кузнецова, а заодно и убедиться, что находящийся в подвале ресторанчик «Поручик Ржевский», несмотря на окружающую чехарду постоянно открывающихся/закрывающихся заведений, до сих пор жив и здоров, здесь по-прежнему подают гороховый суп в полой белой хлебной буханке и мясо – на громадной деревянной доске. Дальше снова смело ныряем во двор на нечетной стороне, чтобы уткнуться носом прямо в старинные палаты за номером 5а. Здание наполовину белое, как и положено палатам, а наполовину выкрашено в красно-белые цвета Третьяковки. Этот памятник архитектуры XVII–XVIII веков когда-то принадлежал думному дьяку Семену Титову. В середине 1660-х годов служилому дворянину был пожалован двор в Замоскворечье, где и построил палаты «посадского типа». К началу XX века старинный особняк превратился в девятиквартирный доходный дом. В 1975 году жильцов выселили, и началась реставрация.

Вдоль палат выходим в двор-колодец – знаменитый дом №17 по Лаврушинскому – один из первых писательских кооперативов. Здание, положа руку на сердце, достаточно мрачное. Наверное, тоже немало слез было пролито, когда стали воздвигать эту серую махину в уютных замоскворецких переулках, на месте флигелей титовской усадьбы. Но за квартиры здесь шла нешуточная борьба. Дом планировался образцовый: в каждой квартире телефон, ванная, отдельная комната для домработницы, газовая плита и даже холодильник. Для пайщиков двухкомнатная квартира стоила около 8000 руб., за пятикомнатную брали до 20 000 руб. Это «литературное поселение» возникло благодаря идее Сталина создать писательский городок. Сначала литераторам предоставляли комнаты в знаменитом Доме Герцена на Тверском бульваре (там жил, например, Осип Мандельштам). Молодые селились в общежитии на Покровке. А в 1937 году началось заселение огромного писательского дома в Лаврушинском переулке. Здесь можно было увидеть заходящую в подъезд Агнию Барто – «большую, грузную женщину, всегда в черном», купившего квартиру на гонорар за «Педагогическую поэму» Макаренко, рассказывающего вяжущей на скамейке соседке, что такое нить Ариадны, Катаева, стоящего в очереди за молоком Олешу, шествующего с мусорным ведром Пастернака... А вот Булгакову в квартире было отказано, за что он и отомстил подобающим образом. Поселил в «Доме Драмлита» критика Латунского – прототип начальника репертуарного комитета Литовского, которого Михаил Афанасьевич считал виновным во многих своих несчастьях. И с удовольствием разгромил его жилище руками ведьмы Маргариты.

Времена были тревожные, у многих наготове был собранный чемоданчик на случай, «если ночью придут». Опасались доносов, мрачно шутили, жгли рукописи. Ходила байка, что в 1937 году на дверях кооператива висело объявление: «Просьба не забивать канализацию сожженной бумагой». Но и позже страсти не утихли. Гуляя с дочерью по двору, работник КГБ всерьез объяснял ей, что «в доме водится вредное растение по имени Пастернак». Кстати, с растениями во дворе небогато. Единственное зеленое пятно – стоящее ровно посередине здание теплового пункта с расписанными травкой и божьими коровками стенами.

Покинув божьих коровок, мы оказываемся у истока Лаврушинского переулка, возле Третьяковской галереи. Сидя на скамеечке у фонтана Искусств – стеклянных картин в рамах, с которых каскадом падает вода, – можно представлять быстротекущее время и вечное искусство. А можно просто отдохнуть.